"Невыносимая легкость бытия" - в первую очередь меня привлекло
само название. Во вторую – Чехия.
И вот я беру эту книгу в руки, с некоторым опасением (что начнется скучно и
банально) открываю первую страницу… Там оглавление. Простые, но затейливо перемешанные
названия глав интригуют. И роман неожиданно начинается с ненавязчивого
философского отступления. А потом появляется герой, который смотрит из окна на
стену противоположного дома и ищет ответ. Чуть позже возникает и героиня, с «Анной
Карениной» под мышкой. И я понимаю, что не ошиблась в выборе книги.
И чем дальше, глубже я
вчитываюсь, тем сильнее чувствую острую тоску от невозможности полноценно поделиться тем
кайфом, который дает мне это чтение!
С одной стороны, «Невыносимая
легкость бытия» – это политический
роман, здесь много о «пражской весне» и ее последствиях, о сущности коммунизма,
о нравственном выборе несогласных с режимом, о сути вообще любых Великих
Походов против чего-то/кого-то. И все это настолько здраво и объективно описано, что даже мне, неприлично
аполитичному человеку, было удивительно интересно следить за мыслью автора. Вот,
для примера, о демонстрациях: «Праздник
Первого мая черпал вдохновение из глубокого колодца категорического согласия с
бытием. Неписаный, невысказанный лозунг демонстрации был не “Да здравствует
коммунизм!”, а “Да здравствует жизнь!”. Сила и коварство коммунистической
политики коренились в том, что она присвоила этот лозунг себе. Именно эта
идиотическая тавтология (“Да здравствует жизнь!”) вовлекала в коммунистическую
демонстрацию даже тех, кому тезисы коммунизма были полностью безразличны».
С другой стороны, это роман о
сложности, непостижимой затейливости отношений между двумя людьми. О той подводной части айсберга, которую не
видно не то что со стороны, но подчас даже и партнеру! Кстати, там есть
отдельная глава про то, как сильно разнятся для героев такие понятия, как «музыка»,
«красота», «свет и тьма», «сила», «жить в правде». А они общаются без учета
этой разницы, что приводит к разрыву…
С третьей стороны, это, конечно,
роман философский, с множеством непринужденно раскиданных по тексту размышлений
на различнейшие темы. От опасности метафор в отношениях, типологии и философии
бабников до проблемы говна в теологии и переосмысления
образа животных в контексте идеальной любви.
Вот кусочек про случайности: «не становится ли событие тем значительнее и
исключительнее, чем большее число случайностей приводит к нему?
Лишь случайность может предстать
перед нами как послание. Все, что происходит по необходимости, что ожидаемо,
что повторяется всякий день, то немо. Лишь случайность о чем-то говорит нам. Мы
стремимся прочесть ее, как читают цыганки по узорам, начертанным кофейной гущей
на дне чашки».
И наконец это роман о любви.
Которая родилась из 6 случайностей, которая выдержала многочисленные измены,
которая заставила героев расстаться и
вновь соединиться, которая принесла много страданий и, наконец, которую герои успели
полноценно осознать незадолго до смерти (в
один день, кстати).
Подробнее о писателе читать здесь: Милан Кундера
И последний отрывочек:
«Он осматривал больного и вместо него видел Терезу. Мысленно он
наставлял себя: не думай о ней! не думай о ней! Он говорил себе: именно потому,
что я болен сочувствием, хорошо, что она уехала и что я больше не увижу ее. Я
должен освободиться не от нее, а от своего сочувствия, от этой болезни, которая
была мне неведома, пока Тереза не заразила меня ее вирусом!
В субботу и воскресенье он
испытывал сладкую легкость бытия, что приближалась к нему из глубин будущего.
Но уже в понедельник навалилась на него тяжесть, какой он не знал прежде.
Все тонны стали русских танков
не шли с ней в сравнение. Нет ничего более тяжкого, чем сочувствие. Даже
собственная боль не столь тяжела, как боль сочувствия к кому-то, боль за
кого-то, ради кого-то, боль, многажды помноженная фантазией, продолженная
сотней отголосков.
Он убеждал себя не поддаваться
сочувствию, и сочувствие слушалось его, склонив голову, словно ощущало себя
виноватым. Сочувствие знало, что злоупотребляет своими правами, но все-таки
упорствовало исподтишка, и потому на пятый день после ее отъезда Томаш сообщил
директору клиники (тому самому, который ежедневно звонил ему в оккупированную
Прагу), что немедля должен вернуться на родину».
Перевод с чешского Н.Шульгиной.