ФАИНА ГРИМБЕРГ

"Встал туристский автобус на площади..."

С.М.

Встал туристский автобус на площади,
                                    мощёной тёмными плитками.
Быть совсем одинокой и спокойной от одиночества;
            и знать, что тебя уже никто не пожалеет, что ты - ничья.
И башни старые поднимаются кверху
                               такими детскими пирамидками.
И выходят среди других, нет, после всех две старухи -   это мы -  это ты и я.
Ты будешь хорошей старухой.
            Я полюблю твой тихий старческий запах,
Тот запах, который сейчас отталкивает меня от других старух,
Таких противных с этими коричнево-пупырчатыми руками,
      таких нелепых в этих платках или в этих шляпах.
И слова противные, и голос наморщенно-сух.
А ты - нет, не будешь такая.
                                                А если будешь,

всё равно я буду слушать твои слова, чуть бессвязные.
                        Ты всё будешь сводить к похвалам себе самой,
                                    всё будешь сбиваться на это.
Будешь высматривать,
                                    забыв обо мне,
                                                            какой бы сувенир себе купить.
Будет чудесно, солнечно;
                        а я, тоже старая, не сумею обрадоваться.
                                    Буду злиться: зачем другие молоды?
                                    Буду сердиться: зачем весна, зачем лето?
Но всё равно, всё равно буду тебя любить...
И совсем никогда не состарюсь...
                                                        Буду бежать, взлетая...
Буду танцевать с тобой...  Буду всё делать сама...
Я уже была старая,   а теперь я - молодая...
И у меня с самого детства не было человеческого ума...
А что это за морщинки?
                                        Здесь тонкие, будто бритвой,
                                    а здесь какие глубокие -
                        вот начались - и сразу - конец...
Твою ладонь прижимаю к груди, и глажу, и целую без конца...
Я знаю, что это за морщинки у тебя на пальцах:
                        это - следы обручальных колец...
А вот у меня пальцы видишь какие -
            видишь, я никогда не носила ни одного кольца...
Мы свободны...
            Мы не заняты никакими, никакими делами...
И мы ни о чём не спрашиваем друг дружку,
                                    и мимо ушей пропустим любой вопрос...
Это будет или не будет...
                                    И если всё равно не знаю,
            тогда что же мне мешает превратить нас в девочек-подростков
                                                                                    с такими лёгкими телами,
Какие бывают, когда близко видишь кузнечиков,
                                    тонких звонких стрекоз...
Мы сидим в кафе за столиком
                                                и пьём кофе из чашечек,
                        и покусываем пирожные мягкие и душистые -
                                                                        такая сценка.
Мы будто стрекозки -
                                      в нарядных платьях летних открытых
                          с пышными юбками короткими...
А в окно - сквозь листву -
                        лёгким ветерком - огромный город -
                                                                        бескрайняя стенка...
Подъезжание троллейбусов, звон трамваев;
            ощущение ветра под этими тонкими нашими девчоночьими подбородками...
И мосты...
                И дома, как дворцы...
                                                    И площади...
                И тихие улицы с домами, где люди живут, -
                          и кажется жизнь чужая теплее своей...
И это чувство свободы, свободности, за которой всю жизнь я гонюсь;
                 как за воздушным шариком, в городское небо летящим...
В лёгких босоножках так легко почти бежать...
                За стеклом витринным в магазине книжном -

                                               и прикрываем губы ладошками,
                                                            и давимся от смеха.

"Я мысленно называла это сооружение "ложа Хенка”, и мне было не очень понятно, зачем он нагородил такую конструкцию на этой богатой эхом космической станции. Мои питерские приятели жили в комнатушках, которые иногда походили на поставленные вертикально пеналы (моя нынешняя матрасная словно пародировала этот тригонометрический шарм), — такие комнатушки не только предполагали подобную архитектонику, но, как ни мудри, к ней вынуждали. А здесь, в этом заброшенном здании? Однако Хенк (уже в период нашего доверительного "ведения хозяйства”) объяснил, что под ложем спящего должна свободно проходить целительная энергия Ки, — к тому же чем больше расстояние между ложем и грешной землёй, тем, соответственно, мощнее поток этой энергии <...>

В этой театральной ложе, которая могла спокойно вместить человек шесть (чем Хенк, по собственному признанию, парочку раз безо всякого удовольствия побаловался), — иначе говоря, в этой богатой потенциями постели, вперемешку с подушками и сбитыми простынями, валялись книги. Как рыбы, пойманные самодельными вершами бродяг и бездельников, книги обнаруживались также в пододеяльниках, в наволочках, в стремительно сброшенных Хенковых джинсах; карманные разговорники, предлагавшие непринуждённое общение, к примеру, финну с японцем, заявляли о себе даже в Хенковых носках. В этом содружестве фолиантов, гедонистических подушек и "гранжевых” облачений самого Хенка попадались мне под руку, а также под шею, щёку, бедро и прочие части тела такие издания, как "Bel-Ami”, "La vie errante”, "Fort comme la mort” Мопассана или "La promesse de l’aube” Ромена Гари, а когда в мои рёбра однажды врезался набоковский "Laughter in the Dark” ("Камера обскура") , мне окончательно стало ясно, что я не ошиблась в своем совместном с Хенком "ведении хозяйства”.

"Обыкновенно в сумерки они приходили в полуразрушенный дом на Врачаре, от которого дожди всегда стекали в две реки сразу: в Дунай и в Саву. Он брал с собой бутылку вина и два стакана в кармане. Кончик ее косы всегда был мокрым: она любила сосать волосы. Они всегда прихватывали мгновение чистого неба, когда все птицы уже в гнездах, а летучие мыши еще не вылетели. Потом они входили в маленький стеклянный лифт. Там была складная плюшевая скамеечка, крошечная лиловая табуретка, зеркало на дверях и светильник в виде хрустального стакана. Здесь пахло одеколоном и жидкостью для наклеивания мушек. Они усаживались, ставили бутылку на пол, нажимали кнопку и пили вино, провожая глазами проносящиеся вверх-вниз опустевшие коридоры и целуясь через ее волосы. Словно катались в обитой бархатом карете. Вокруг них падали американские бомбы и горела улица Святого Саввы. По окончании налета они шли посмотреть на новый город. Каждый раз перед ними открывались все более широкие горизонты, потому что исчезали целые здания. Однажды по оставшейся на стене картине и полке с книгами они узнали среди развалин, на четвертом этаже, комнату, в которой когда-то были в гостях и пили чай из сушеных яблок. Какой-то кран с того же этажа испускал воду, а полка с книгами раскачивалась не переставая. Книги одна за другой слетали куда-то вглубь и, трепеща на лету страницами как птицы крыльями, спускались в пепел среди развалин.

– Ты можешь прочитать, какая это книжка падает? – спросила она.

К этому дню на полке осталась одна-единственная книга. Они ждали, пока она упадет, но книга только раскачивалась. Тогда он поднял камень и вместо ответа сшиб с полки эту последнюю книгу, как воробья снежком.

– Ты не любишь читать, – заметила она.

– Книги – это ум в картинках, – отпарировал он и удивился, услышав ее ответ: «Ты любишь не читать, а рассказывать. Умеешь молчать. А вот петь не умеешь».

Кто-то память считать начинает
от первых шагов,
От любви, поцелуя, награды.
А я же − от книги,
От впервые изранивших сердце
таинственных слов,
Пригласивших познать
этот мир многоликий.

Кто-то меряет время десятками лет,
Я − строкою,
Что оставила свой отпечаток
штрихом в бесконечности,
Проведённым рукою ли мастера,
Ученика неумелой и слабой рукою, −
Мерой светлой любви,
образцом человечности.

…Вдохновеньем исписаны дни,
Как дорожный блокнот.
Буду счёт подводить им не я,
А великий сатирик и критик −
Мира этого вечный
Творец и Судья.

«И еще кое-что возвышало его: на столе перед ним лежала открытая книга. В этом кабаке еще никто никогда не открывал книги. Книга была для Терезы опознавательным знаком тайного братства. Против окружавшего ее мира грубости у нее было лишь единственное оружие: книги, которые она брала в городской библиотеке; особенно романы: она прочитала их уйму — от Филдинга до Томаса Манна. Они давали ей возможность иллюзорного бегства из жизни, не устраивавшей ее, а кроме того, имели для нее значение и некой вещи: она любила, держа книгу под мышкой, прохаживаться по улице. Книги обрели для нее то же значение, что и элегантная трость для денди минувшего века. Они отличали ее от других.

 (Сравнение книги с элегантной тростью денди не совсем точно. Трость денди не только отличала его, но и делала современным, модным. Книга отличала Терезу, но делала ее старомодной. Она, конечно, была слишком молода, чтобы осознавать эту свою старомодность. Молодые люди, которые проходили мимо нее с галдящими транзисторами в руке, казались ей тупыми. От нее ускользала их современность.)

 Тот, кто обратился к Терезе, был одновременно и посторонним и членом общего тайного братства. Он обратился к ней приветливым голосом, и она почувствовала, как ее душа пробивается на поверхность всеми жилами и порами, чтобы показаться ему»

Перевод Н. Шульгиной.

Об этой книге в Дневнике читателя.

"Вооруженный тряпкой времен Гомера, я стою на легонькой передвижной лесенке и в совершеннейшем упоении глотаю книжную пыль.

Внизу Ольга щиплет перчатку цвета крысиных лапок.

— Нет, Ольга, этого вы не можете от меня требовать!

Она продолжает отдирать с левой руки свою вторую кожу.

— Итак, вы хотите, чтобы я поделился с прислугой этим ни с чем не сравнимым наслаждением? Вы хотите, чтобы я позволил моей прислуге раз в неделю перетирать мои книги? Да?…

— Именно.

— Ни за что в жизни! Она и без того получает слишком большое жалованье.

— Марфуша!

От волнения я теряю равновесие. Мне приходится, чтобы не упасть, выпустить из рук тряпку времен Гомера и уцепиться за шкаф. Тряпка несколько мгновений парит в воздухе, потом плавно опускается на Ольгину шляпу из жемчужных перышек чайки.

О, ужас, античная реликвия черной чадрой закрывает ей лицо!

Ольга давится пылью, кашляет, чихает.

Со своего «неба» я бормочу какие-то извинения. Все погибло. С земли до меня доносится:

— Марфуша!

Входит девушка, вместительная и широкая, как медный таз, в котором мама варила варенье.

— Будьте добры, Марфуша, возьмите на себя стирание пыли с книг. У Владимира Васильевича на это уходит три часа времени, а у вас это займет не больше двадцати минут.

У меня сжимается сердце.

— Спускайтесь, Владимир. Мы пойдем гулять."